Ошибка

Костюхин Е. А. Ядреный русский юмор

1

О жизни и деятельности Александра Николаевича Афанасьева (1826—1871), о его знаменитом собрании «Народных русских сказок» написано много. Кабинетный ученый, склонный к кропотливым разысканиям, углубленный в мифологию и историю, Афанасьев не был в стороне от общественной жизни своего времени, встречался с А. И. Герценом и готовил для него материалы, за что в конце концов и пострадал. В историю русской культуры Афанасьев вошел как составитель «Народных русских сказок» и «Народных русских легенд», как автор капитального трехтомного исследования «Поэтические воззрения славян на природу». Идеи «Поэтических воззрений» довольно скоро устарели для тогдашней науки, распрощавшейся с романтическими представлениями о народе. Лишь через сто лет они вновь стали актуальными для ученых, погруженных в исследование мифа и ритуала. «Поэтические воззрения славян на природу» были переизданы (в Гааге и в Москве), а специалисты в области славянских древностей заговорили о «научном ясновидении» Афанасьева. Но для большинства русских людей имя Афанасьева связано прежде всего с «Народными русскими сказками».

2

Собрание это по справедливости признано классическим и заняло в мировой фольклористике должное место наравне с «Детскими и семейными сказками» братьев Гримм, сербскими сказками В. Караджича, норвежскими сказками П. Асбьёрнсона и Й. Му. Огромное по размерам, оно составлено в основном из материалов, полученных Русским географическим обществом из разных уголков России, из присланных отдельными собирателями сказок. Лишь десять сказок записано самим Афанасьевым, собиравшим фольклор в родной Воронежской губернии.

3

Вышедшее в 1853 — 1863 годах в восьми выпусках, собрание Афанасьева встретило сопротивление цензуры. В письме П. П. Пекарскому (октябрь 1861 г.) Афанасьев сообщает: «Пятый и шестой выпуски должны были появиться вместе на Божий свет, но мерзопакостная цензура задержала одну книжку; только на днях получил половину рукописи, израненную и обагренную кровавыми чернилами. Все, что искалечено, я вынужден был выбросить вовсе, а затем приступил к печатанью уцелевшего»1.

4

Таким образом, за бортом собрания оставались сказки, которые Афанасьев рассчитывал увидеть напечатанными. Но в распоряжении его было много и таких сказок, которые ни при каких обстоятельствах напечатаны быть не могли. Как свидетельствовал сам Афанасьев, получены они были от В. И. Даля. Помимо Даля были у Афанасьева и другие корреспонденты, доставившие сказки такого рода. Так возникла рукопись, озаглавленная Афанасьевым «Народные русские сказки не для печати».


5

Тем не менее сборник Афанасьева увидел свет, но в усеченном виде: в 1872 году (или чуть раньше) в Женеве была напечатана первая часть рукописи. Издатель объявил: «Мы намерены также издать „Русские заветные пословицы“ и продолжение „Русских заветных сказок“. Имеющиеся в наших руках материалы приводятся в порядок». Намерение это не осуществилось. Названием своим женевский сборник обязан, по-видимому, Далю: так он озаглавил собрание непристойных пословиц — «Русские заветные пословицы». Оригинал, с которого делалась копия, в печати так и не появился. Читатель имеет возможность познакомиться с ним впервые только в настоящем издании2.

6

Итак, о русском «непечатном» фольклоре просвещенный мир мог судить по «Русским заветным сказкам». Рукопись была доставлена за границу сподвижником Афанасьева В. И. Касаткиным. Факт этот твердо установлен Э. В. Померанцевой, опубликовавшей в середине 1960-х годов неизвестные прежде страницы воспоминаний Ф. И. Буслаева. Здесь находим описание студенческого бунта в 1861 году, одним из руководителей которого был Касаткин. Буслаев вспоминает о его «скандальных подвигах» и, в частности, пишет: «Надобно упомянуть его издание непристойных сказок, доставленных ему Афанасьевым, получившим их вместе с множеством других разнообразных материалов по русской народности из Русского географического общества. Вот заглавный лист касаткинского издания: „Русские заветные сказки. Молим с умилением аще кая неблагоискусна словеса и неблагопристойна или поползновенна некая погрешения в книге сей обрящутся, ни посуждати, ни поносити люботруждающихся. Анфологион, 1643. Валаам. Типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия“»3. Смерть Касаткина в 1867 году объясняет, почему 2-я часть афанасьевской рукописи так и не вышла в свет.

7

Женевскому изданию предпослана небольшая вступительная заметка, подписанная «Филобибл». Авторство ее не установлено, но можно считать, что это был либо Афанасьев (судя по эрудиции), либо Касаткин (судя по пафосу). Возможен и «компромиссный» вариант: вступительная статья написана Афанасьевым, а отредактирована Касаткиным. Серьезная постановка исследовательских задач на материале, представляющем «обширное поле для сравнения», выдает профессионала, тогда как суждения по поводу сказок о «жеребячьей породе», ярко освещающих «отношения нашего мужичка к своим духовным пастырям», явно принадлежат публицисту.


8

«Заветные» сказки не были напечатаны на родине в XIX веке по этическим соображениям: подобные непристойности тогда не позволялись. Впоследствии положение несколько изменилось: непристойные сказки и пословицы стали появляться в научных изданиях, не предназначенных для широкого читателя. Таковы, к примеру, «Северные сказки» Н. Е. Ончукова — единственное, по сути дела, в России издание, широко представляющее эротическую тему.

9

Ситуация вновь изменилась после 1917 года, когда текстам подобного рода путь в печать был наглухо закрыт. Это объясняется не столько, как нам кажется, этическими соображениями, помноженными на преувеличенные представления о воспитательной роли печатного слова, сколько политическими: скабрезные сказки и пословицы резко противоречили внедрявшемуся средствами агитации и пропаганды образу советского народа — строителя коммунизма с его моральным кодексом. Но одна из сторон этого образа — священная ненависть трудового народа к классовому врагу-эксплуататору — как раз способствовала тому, что часть «заветных» сказок, из которых были вымараны «неудобные для печати» слова и фрагменты, увидела свет. Кровными врагами трудового человека были объявлены барин и поп, и некоторые сказки о барах и попах появились в приложении к академическим изданиям «Народных русских сказок» в 1940 и 1985 годах, а наиболее «пристойные» — и в более популярных изданиях: «Поп и мужик», «Барин и мужик» (сборники Ю. Соколова), «Народные сказки о боге, святых и попах» (сборник М. Азадовского). И лишь эпоха перестройки и гласности вызвала к жизни поток переизданий «Русских заветных сказок». Пришло время для публикации рукописи Афанасьева в полном объеме.

10

Помимо культурного значения этой публикации (обнародуется то, о чем многие слышали, но никогда не видели), отметим ее несомненную научную ценность. Появление более полутора сотен прежде не публиковавшихся широко (или не публиковавшихся вовсе) русских народных сказок, во-первых, заметно расширяет наше представление о национальном сказочном фонде. Многие сюжеты (и не только «непристойные») становятся известными впервые. Во-вторых, устраняются цензурные искажения, которым подвергались еще в XIX веке напечатанные Афанасьевым «Народные русские сказки». В-третьих, публикация эта не только заполняет белые пятна в истории нашего фольклора, но может существенно изменить представление о русской сказке.


Без малого 70 лет назад известный русский фольклорист А. И. Никифоров справедливо говорил о значении «эротических» сказок: «Издания сказок, иногда даже научные, в которые не попадают явления указанного порядка, несомненно грешат тем, что вводят и читателей и исследователей в прямое заблуждение насчет частных особенностей изучаемого материала. Между тем элементы эротики в сказке, будучи учтены и правильно поняты, по-видимому, иногда представляют очень крупную цену для понимания жизни самой сказки…»4. Действительно, нельзя судить о сказке, не зная ее в полном объеме. И хотя «эротические» сказки занимают скромное место в сказочном фонде, без них этот фонд заведомо не полон.

11

«Заветные» сказки органично входят в собрание «Народных русских сказок»: многие из них относятся к известным интернациональным сюжетам, записаны в тех же местах, что и «печатные» сказки, изданы так же, как и прочие сказки, — с вариантами и примечаниями, с легкой литературной правкой, которую сохранила рукопись. Единственная их специфическая черта в том, что они оказались неудобными для печати. Неудобными по двум причинам, точно названным Ю. Соколовым: «Резкая социальная сатира, с одной стороны, а с другой — крестьянская прямота и откровенность, не стеснявшаяся самых натуралистических картин и грубых выражений, делали невозможным появление книги в русской печати»5. Некоторые сказки «двусторонни»: социальная сатира соединяется с непристойностью.

12

Оценка «заветных» сказок русской общественностью неоднозначна. Положительная прозвучала еще во вступительной статье к женевскому изданию: сказки эти представлены как единственное в своем роде явление, где «в сказочной форме била таким живым ключом неподдельная народная речь, сверкая всеми блестящими и остроумными сторонами простолюдина». Автор предисловия был, однако, готов «ко всякого рода нареканиям и возгласам» по поводу своего издания. Он дождался их через сто лет — от проф. А. И. Гуковского, усомнившегося в народном характере сборника «заветных» сказок и предположившего, что «немалая их часть родилась в лакейской, а не в крестьянской избе»6.

13

Не испытывая непреодолимого отвращения к лакеям, происходившим из крестьянской среды и зачастую в нее же возвращавшимся, заметим, что многие эти сказки были знакомы не только российским лакеям, но и далеко за пределами России.


Да и в России они обращались, вне сомнения, во всех социальных слоях русского народа: об этом говорит множество их вариантов, записанных не только во времена Афанасьева, но и много позднее, причем прежде всего именно у крестьян. С таким же успехом можно объявить «заветные» сказки солдатскими: еще большая часть их, нежели «лакейская», сложилась не в крестьянской избе, а в казарме. Основательность афанасьевского собрания в том, что оно во всех отношениях универсально, представляя разные социальные группы и разные регионы Российского государства.

14

Автор предисловия предполагал, что нарекания будут обращены не только к издателю, «но и против народа, создавшего такие сказки, в которых народная фантазия в ярких картинах и нимало не стесняясь выражениями развернула всю силу и все богатство своего юмора». В русской культурной традиции народ критиковать не принято, и народные «заветные» сказки нередко берутся под защиту. Между тем они нуждаются не в защите, а в трезвой оценке. Согласимся с В. И. Далем: «Изучение Руси со всех сторон, во всех отношениях, по мнению моему, не должно быть чуждо и постыдно русскому»7.

15

Всякому непредубежденному читателю «заветных» сказок ясно: собрание их очень пестро. Здесь есть действительно блестящие образцы народного юмора и сатиры, остроумные пародии, полные пылкой фантазии и игры ума. Но читатель найдет здесь и тексты бездарные, обнаруживающие скудость ума, просто грязные — то, что современный русский человек называет словом «похабель». Что же, народ составляют люди разные  — и сказки у них разные. К счастью, таких бездарных сказок в собрании Афанасьева немного, и не они определяют лицо этого в целом замечательного сборника.

16

Идеологические штампы, в которые отливалось понятие «советский народ», препятствовали не только изданию «соромных» (точное народное определение!) сказок, но и их изучению. Сама тема была лишь однажды поставлена в советской фольклористике — в цитировавшейся уже статье А. И. Никифорова «Эротика в великорусской народной сказке»8. Эта тема ждет специальных исследований, которых пока нет.

17

Как объяснить сам феномен «соромных» сказок — откуда они взялись и каково их место в русской культуре?


Можно взглянуть на них с точки зрения социально-исторической, учитывая общее значение эротической темы в народной культуре. Исследователи в таких случаях «смотрят в корень», то есть ищут причины, обращаясь к истокам явления. В нашем случае указывают обычно на календарные обряды. Плодородие земли ставилось в прямую зависимость от плодородия человеческого. Поэтому в земледельческих обрядах проходит сквозная эротическая тема, будь то святочные игры с их имитацией свадьбы, непристойными играми и такими же текстами или летние купальские игры, когда происходило «мужем и отроком великое падение… и женам мужатым осквернение, и девам растление». Эротическая тема была естественным образом вписана в календарный цикл, а ритуал санкционировал социальные установления и поддерживал миропорядок.

18

Все это так, но какое, спрашивается, отношение имеют к этим ритуалам сказки о том, как муж учит жену мыть чашки или как вошь и блоха делятся страхами, которых они натерпелись, переночевав в теле женщины? Обряд обрядом (кстати, обрядовый разгул сменялся жизнью очень суровой и сдержанной), а сказка сказкой — у нее своя социальная роль и своя эстетика. Уж не свидетельствуют ли похабные сказки, где вещи называются своими именами — и не только называются, но и живописуются (именно что живописуются, и не в «натурализме» тут дело, а в своего рода «украшательстве»), — о простоте народных нравов, доходящей до невоздержанности и распутства?

19

Иностранцы, особо внимательные к чужому быту и чужим нравам, невысоко ставили нравственность московитян. Адам Олеарий, видный немецкий ученый XVII века, замечает, что у московитян «употребительны многие постыдные, гнусные слова и насмешки… У них нет ничего более обычного на языке, как „бл…н сын, с…н сын, собака,.б т… мать,.б…а м…ть“… и еще иные тому подобные гнусные речи. Говорят их не только взрослые и старые, но и малые дети, еще не умеющие назвать ни Бога, ни отца, ни мать, уже имеют на устах это: „.б т… мать“ — и говорят это родители детям, а дети родителям»8.

20

Нет, конечно, нужды в том, чтобы идеализировать наших предков, но ведь те же иностранцы говорят о суровости древнерусских нравов, о затворнической жизни русских женщин, на которых посторонним даже и взглянуть-то не разрешалось, не то что с ними общаться.


Так что ни о какой распущенности и сексуальной несдержанности русских людей сказки конечно же не свидетельствуют. Правда, тот же Олеарий сетует: русские часто «говорят о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки, и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе». Этому можно верить с большой осторожностью (отметим, однако, что это первое свидетельство о бытовании «соромных» сказок). Не в том дело, что у русских не было неприличных шуток — их, по-видимому, хватало. Дело в том, когда, в каких ситуациях и какие шутки были допустимы. Снова вспомним обряды: существовало ведь и ритуальное сквернословие. Исследования показали, что ругательства покоятся на мощных мифологических пластах9. Общим местом в современных суждениях о сквернословии стали ссылки на «карнавальное мироощущение», «открытое» Михаилом Бахтиным.

21

Ритуально-мифологический аспект, конечно, не безразличен для понимания «соромных» сказок, но сами по себе сказки отнюдь не сводимы к сквернословию, и объяснение сквернословия — это еще не объяснение сказок. Еще ошибочнее было бы судить по этим сказкам о нравственности русских в недавнем и отдаленном прошлом. А. И. Никифоров, записавший десятки непристойных сказок в северной русской деревне и наблюдавший живую жизнь сказки, отмечал, что эта «сексуальность» представляет собой «грубоватый фон жизни, по существу чрезвычайно целомудренной и строгой»10. Да и вообще сказки в этом отношении не показательны. Словесность никогда не была зеркальным отражением жизни народа, а сказки с их тягой к выдуманному и невозможному — тем более.

22

Так вот, прямой взгляд на сказку из жизни ровным счетом ничего не объясняет. Это, разумеется, вовсе не значит, что сказка только забава, и ничего более, что никакой социальной роли она не играла. Роль эта определяется смехом. Громадное большинство «соромных» сказок относится к области народного юмора: это сказки комические. Много говорилось о их социальной направленности, о том, что сказки эти «антипоповские» и «антибарские». Действительно, среди «заветных» сказок немало таких, где поп и барин осмеяны, остаются в дураках.


Но фольклористы обычно преувеличивают силу социального протеста, заложенного в этих сюжетах. Их назначение было не в том, чтобы раздувать ненависть к классовым врагам. Комическое было средством смягчения социального гнета, а сказка — своего рода социальным реваншем: в жизни мужик всегда был под барином, в сказке же он — над барином и над попом (иногда эта метафора реализовывалась в самой простой, грубой форме). И все же комические сказки не сводятся к социальной сатире, и не стоит преувеличивать остроту сатирических стрел, пускаемых в барина и попа. Сказка не щадит и своего брата мужика. В одних и тех же сказках персонажи варьируются: поп, барин, мужик — каждый может стать предметом осмеяния. Это значит, что социальный реванш — вещь очень важная, но в сказках не единственная. Главнее оказывается смех, направленный на несовершенство человеческой природы (в том числе и несовершенство социальное).

23

О смехе и так называемой «смеховой культуре» написаны горы книг. Смех выжигал и уничтожал, смех открывал относительность всякого рода социальных законов и моральных установлений (а сознание их абсолютной модальности гнетет). Но смех и примирял с действительностью. Не так уж она ужасна и не столь уж невыносимо бремя человеческого существования, если в действительности обнаруживаются изъяны, над которыми можно весело посмеяться. Смех, стало быть, смягчал давление «репрессивной цивилизации», давал некоторое ощущение свободы в несвободном мире.

24

Итак, смех облегчал тяготы социальных требований, предъявляемых к человеку, смех освобождал. Не менее важна его роль в развитии словесного искусства. «Заветные» сказки не только смешны, но и забавны. В русской культуре сложилась традиция высоких требований к словесному искусству. «Поэт в России — больше чем поэт», он должен быть непременно пророком, «спасать Россию». Это явление чуждо Западной Европе, и никто из писателей, кажется, не спасал в Новое время Англию или Францию. Всемерно уважая пророческое призвание отечественных писателей, видящих в слове оружие страшной силы, заметим все же, что литература создается и для удовольствия человека, для игры его ума и воображения, просто для забавы. Игра и забава, как известно, — вещи не пустые, и литература, ими обделенная, человечески неполноценна. Такой игрой ума и воображения в фольклоре была прежде всего сказка.


Рассказывалась она на досуге, для отдыха. Сказки создавали «иную действительность», отвлекали от будней, давали пищу фантазии и праздному воображению. В то время как литература стремилась к безусловной серьезности, сказки отвлекались от односторонней дидактики, и в целом наша словесность благодаря сказкам обретала жизненную полноту.

25

Именно сказке довелось сыграть у нас роль очень важную в создании собственно художественной литературы, которой в Древней Руси не было: литература удовлетворяла интересы религиозные, политические, исторические. Никто не читал «Повесть временных лет» или «Слово о полку Игореве» для удовольствия — только для пользы. Так называемое «неполезное чтение» оформляется у нас в XVII — XVIII веках. Его материал  — прежде всего бытовые новеллистические сказки, «повести», «гистории», густо насыщенные фольклорными темами и мотивами. Среди них мы находим немало таких, которые составляют содержание «сказок не для печати». Они сделали доброе дело в развитии русской литературы.

26

Какое место занимают «заветные» сказки в сказочном фонде, можно ли считать их более или менее автономным художественным явлением? Нет, никакой особой группы они не составляют. Специалисты выделяют три основные группы: сказки о животных, волшебные и бытовые (новеллистические), причем в последнюю нередко включаются и народные анекдоты. Что же касается сказок «эротических», то здесь в массе своей те же самые сюжеты, и художественная специфика «соромных» сказок та же в принципе, что и у «сказок для печати».

27

Собрание «Народных русских сказок» Афанасьев открыл сказками о животных. Они же предваряют и собрание сказок «заветных». Их здесь немного — меньше десятка. Являя собой «остраненную» картину человеческого существования и не будучи при этом аллегорией, сказки о животных в комическом свете представляют людское общежитие. Входит сюда и сексуальная тематика. В фольклорном животном эпосе есть несколько таких сюжетов. Это сказка о том, как заяц надсмеялся над лисой (она прозвучала в фильме Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», так что, согласно кино, сказку эту у нас знали уже в XIII в.). Есть несколько сюжетов о том, как человек запугивает диких животных — то показывая им вставшую на карачки жену, то забавляясь с ней.


Звери этих игр не понимают и в ужасе бегут. В сказках звери иногда женятся, и уж совсем редко сказка обыгрывает их интимную близость. Но в общем сказки о животных такими интимностями не интересуются, и среди сотен вариантов сказки о коте, ставшем мужем лисы, редко-редко попадаются такие, где по-своему обыгрывается кошачье «мяу-мяу» — «мало-мало».

28

Итак, животный эпос открывает для эротической тематики небольшие возможности: два-три сюжета да две-три ситуации. Чуть больше их в сказках волшебных. Некоторые их сюжеты включают мотивы эротического содержания: часты они в сказке о царевне Несмеяне, в «Диве дивном», в «Заячьем пастухе», в сказке о приметах царевны. Все это сказки о чудесных предметах, которые привлекают царевну и которыми она не прочь завладеть, но получает их, лишь выполнив несколько щекотливых условий, поставленных героем. Такие сказки рассказываются и без эротических подробностей, но чаще сказочники пользуются открывающимися перед ними возможностями словесной живописи. Вот герой проникает к спящей царевне. Как он себя поведет? В рукописи «сказок не для печати» есть эпизод из сказки «Елена Премудрая», где герой как бы в некоторой растерянности. Но в печатных текстах он поступает более решительно — делая с ней то, о чем она говорит впоследствии формулой «воду пил, а колодец не закрыл», а затем отправляется вместе с сыном на поиски неведомого мужа (сказка о молодильных яблоках). Бывает и так, что непристойные мотивы появляются в привычном и вполне пристойном сюжете — например сказке о мальчике с пальчик. Во всех вариантах он проказничает, но его проделки с поповскими дочерями из афанасьевской «соромной» сказки выходят за рамки приличий.

29

Но и волшебных сказок в афанасьевской рукописи мало. Подавляющее большинство принадлежит здесь сказкам бытовым. Как уже говорилось, некоторые не были напечатаны по социальным, а не по моральным соображениям. Но и таких, в конце концов, немного, главное же место принадлежит сказкам либо «соромным», либо пристойным, но с эпизодами эротического содержания. В международном указателе сказочных сюжетов Аарне-Томпсона рядом с их изложением обычно стоит помета: «обсценная», то есть непристойная. Барыня или попадья по-своему истолковала разрешение мужа дать работнику (или подобное) — он и берет «обеих».


Парень притворяется, будто не знает женщин — поит коня из колодца, загоняет дьявола в ад и т. п. Попадья или барыня отдается за башмачки (тетерева и т. п.), но чаще всего остается ни с чем и осмеяна. Это, так сказать, классика эротического сказочного фольклора, и сюжеты эти повторяются в афанасьевском собрании по нескольку раз. Есть «соромные» сказки и в группе анекдотов о состязании человека с чертом: зализать «рану» женщины, привести невиданное животное и т. п.

30

Как показывает афанасьевская рукопись, у известных новеллистических сюжетов имеются «эротические двойники». Так, хорошо известна в европейском фольклоре сказка о трех искусных братьях: каждый овладевает либо своим ремеслом, либо ловко пускает в ход полученное наследство. Но в русском фольклоре рядом с этим сюжетом есть еще и сказка о «соромском ремесле», достающемся, по сказочной традиции, младшему брату-дурню. Как раз это «соромское ремесло» позволяет ему не только с легкостью выйти из затруднений, но и выручить своих незадачливых братьев.

31

В русской сказочной новеллистике, щедро представленной в рукописи Афанасьева, легко угадываются всемирно известные сюжеты, вошедшие в итальянские новеллы и французские фабльо, немецкие шванки и польские фацеции. Мы уже отмечали точность исследовательской задачи, поставленной во вступительной статье Филобибла: «Каким путем проникли в русские захолустья рассказы Боккаччо, сатиры и фарсы французов XVI столетия, как переродилась западная новелла в русскую сказку, в чем их общая сторона, где и, пожалуй, даже с чьей стороны следы влияния, какого рода сомнения и заключения из очевидности подобного тождества и т. д., и т. д.». Мы знаем сегодня, что путей было много, и для определения их требуются специальные исследования. Но и без таких исследований ясно, что русские «заветные» сказки принадлежат большой индоевропейской семье: здесь те же сюжеты, являющиеся общим достоянием десятков народов от Индии до Ирландии. Любовные проделки, супружеская верность и неверность — вот содержание многих русских сказок, вызывающих ассоциации то с «Кентерберийскими рассказами» Джеффри Чосера, то с «Декамероном» Джованни Боккаччо, то со шванками Ганса Сакса. Порой это не просто ассоциации, а детальные совпадения.


Сопоставляя сказку «Жена слепого» с рассказом купца из чосеровских «Кентерберийских рассказов», легко заметить такие совпадения. Это не значит, конечно, что чосеровский сюжет сквозь кордоны и непроходимые леса добирался до России. Это значит, что Чосер воспользовался международным сказочным сюжетом, пустившим ростки и в России, что для определения источников «Кентерберийских рассказов» без русской сказки не обойтись: мы у одного пирога, все мы участвовали в создании и разработке того, что называют европейской сказкой.

32

Чосеровский сюжет известен в русском фольклоре в единственном, афанасьевском, варианте, то есть на нашей почве он так и не укоренился. Зато другие знаменитые сказки вполне прижились — это и сказка о потопе, тоже знакомая по «Кентерберийским рассказам», и сказка об одураченном муже, подобная 7-й новелле 7-го дня из «Декамерона», и сказка о любовниках в сундуке, популярная всюду в средние века — и в Индии, и в Европе, попавшая в «Тысячу и одну ночь».

33

Но немало среди «заветных» сказок и редких, а то и вовсе уникальных: никогда прежде они не печатались и ни в одном из сказочных указателей не встречаются. Публикация их меняет представления о русском сказочном фонде: несомненно, фонд этот много богаче, чем нам думалось. Некоторые из этих сюжетов отмечены у Аарне-Томпсона, но отсутствуют в указателе сюжетов восточнославянских сказок: считалось, что мы таких сказок не знаем. Так, сказка «Сапожник и купчиха», известная в Европе в считанных вариантах и никогда не фиксировавшаяся у русских, появляется в рукописи Афанасьева в хорошем, оригинальном варианте. Заметим, однако, что судить о степени популярности «соромных» сказок очень трудно: кто знает, сколько их и с какими сюжетами лежат в архивах фольклорных экспедиций.

34

Последнюю группу текстов составляют не сказки собственно, а рассказы. Значительная часть их записана от бывалых людей, не лезущих в карман за словом. Тут и анекдот, способный превратиться в бытовую историю (так и называемую. — «Солдатский рассказ»), и рассказ, как ловко избежал солдат генеральского гнева («Солдат на часах»). Анекдоты вообще плохо улавливаются указателями и редко попадают в печать, и многие из них безвозвратно пропали. Афанасьевская рукопись дает представление о русских солдатских анекдотах XIX века.


35

При всех жанровых различиях между сказками о животных, волшебными и бытовыми можно говорить о единстве художественных принципов воплощения в них «заветной» темы. Лишь очень немногие сказочники идут по пути смакования похабных подробностей. (Кстати, и много записавший таких сказок — до сих пор не изданных — А. И. Никифоров замечал: «Только раз мне пришлось столкнуться с манерой стилистически-детализованной и пышной разрисовки деталей и картин в эротической сказке. Это был файногубский портной Силкин, служивший долго в солдатах и чрезвычайно развитой мужик»11.) Большинство же сказок, как уже говорилось, забавны и просто смешны.

36

Приемы создания комического эффекта давно известны. Исправно «работают» они и в «заветных» сказках. Прежде всего это пародия. «Заветные» сказки очень щедры на пародии и нередко на них строятся. Немало случаев, когда сам сюжет возникал в результате пародийного переосмысления сказочной классики. Таково происхождение известной сказки «Петух и жорновки». За чудесной мельницей отправляются чудесные помощники, наделенные необыкновенными свойствами, — знакомый сюжет. Но когда в путь отправляется петух, заглатывающий медведя, волка и лису, проглатывающий целое озеро, да и соперник у него отнюдь не чудище, а вор-барин, — это уже комическое снижение волшебно-сказочной темы. Чудесный странник наказывает мужика за непочтительный ответ — это серьезная тема. Но когда этот непочтительный ответ реализуется буквально и мужик ошарашен необычным урожаем, из которого он все-таки извлекает для себя выгоду, — это уже пародия на легендарный сюжет. Да и недавно упомянутый «эротический двойник» — сказка о «соромском ремесле» — тоже не что иное, как пародийное переосмысление давно известной новеллистической сказки.

37

Пародируются не только сюжеты, но еще более — знаменитые сказочные мотивы. Многие трудные задачи успешно решаются героем с помощью волшебного кольца. Но когда волшебное кольцо помогает ему стать сексуальным чемпионом, это неизбежно вызывает смех, тем более что чудесный дар, обретенный героем, делается источником комических ситуаций, в которые попадают женщины, пожелавшие этим даром воспользоваться.

38

Комически обыгрывается так называемая «сказочная обрядность» — традиционные стилистические формулы.


Раз сказка неприлична, то еще более неприлична и открывающая ее присказка. Формула невозможного, указывающая на нереальность сказочного времени («это было, когда…»), комически передергивается за счет введения непристойных и откровенно нелепых действий. Появляются и непристойные концовки.

39

Непристойные сказки полны словесной игры. Комическое обыгрывание двусмысленностей, эвфемизмов «половой темы», реализация метафор — известные, классические «приемы» эротического фольклора12. Здесь рождаются собственные формулы. Многие сказочники, от которых записаны «соромные» сказки, отлично владеют словом: как скоморохи давних времен, они так и сыплют прибаутками. Собственно небылиц в афанасьевском материале мало, но скоморошья традиция живет в самой манере рассказывания, призванной повеселить слушателя затейливой словесной игрой.

40

В тени афанасьевского собрания «сказок не для печати» оказалось в рукописи другое, не менее замечательное собрание — «заветных» пословиц В. И. Даля. Подобно тому, как вне основного собрания сказок Афанасьева осталось около полутора сотен текстов, так и Даль не смог включить в свой огромный свод «Пословиц русского народа» несколько сот пословиц. Была составлена рукопись под названием «Русские заветные пословицы», ей было предпослано небольшое вступление, подписанное «Русопят». С этого непечатного собрания снимались копии, в разных списках делались добавления (например, известным библиографом П. А. Ефремовым). Афанасьев располагал и собственным собранием пословиц (часть его была напечатана в «Архиве» Н. Калачева в 1850 г.). К копии полученных от Даля пословиц он тоже добавил свои. У себя на родине рукопись ни разу не издавалась. Была опубликована лишь вступительная заметка «Русопята». Сборник увидел свет лишь за границей13.

41

Непредубежденный читатель легко заметит, что в «заветных» пословицах, как и в сказках, перлы остроумия соседствуют с откровенным похабством. Что же, пословицы записывались от людей разных. Справедливо судил о пословицах более ста лет назад прекрасный знаток русского быта Михаил Семевский: «Они бывают произведениями здравого смысла, теплой веры, неиспорченной души — или, наоборот, плодами бурных страстей, безнравственного ума, ввергнутого в пропасть разврата»14.


42

Сложился устойчивый взгляд на пословицы как на кладезь народной мудрости. Едва ли «заветные» пословицы, как, впрочем, и незаветные, демонстрируют какие-то особенно мудрые откровения. Цель пословиц — мгновенная оценка житейских ситуаций, оценка яркая и зачастую иносказательная. Оценка эта может допускать сквернословие или не допускать его. Но собственно эротических пословиц мало — оцениваются ситуации отнюдь не эротического свойства. О пустом, бездарном времяпровождении можно сказать: бить баклуши — или <…> околачивать груши. Введение нецензурного слова вносит яркий эмоциональный акцент. Кроме того, появление непристойной лексики в оценках вполне пристойных ситуаций, как обычно бывает при столкновении «высокого» с «низким», придает этим оценкам комический оттенок. Он тем более заметен, когда рядом с пристойными вариантами появляются их непристойные двойники. «Дом вести — не усами трясти». Но можно трясти и не усами. О пустых щах говорили: «Щи — хоть рубаху полощи». Но можно полоскать и не рубаху. На «мирном», нейтральном фоне такие замены всегда остроумны — по крайней мере с точки зрения народной эстетики. Нередко «заветные» пословицы ставят запятую там, где стояла точка в пословице общепринятой, — и опять-таки это звучит забавно («Кашу маслом не испортишь»). И если «заветные» сказки зачастую уводили в сферу «соромного», то с пословицами это случалось реже: даже самые неприличные из них могли оценивать вполне обыкновенные, совсем не сокровенные ситуации — пословицы многозначны.

43

Что касается научной ценности «заветных» пословиц, то она очевидна. Дело не только в том, что, как и сказки, не видевшие печати, такие пословицы заметно расширяют известный нам пословичный фонд. Сказок в записях XVII века мы почти не знаем, тогда как рукописные сборники пословиц XVII — XVIII веков до нас дошли. Сравнивая их с собранием Даля, мы имеем возможность судить о том, как пословицы жили, как менялся их состав и как менялись они сами. Для читателя же, которого не волнуют такие проблемы, «заветные» пословицы представят интерес и сами по себе — как плоды народного остроумия.

44

В рукопись Афанасьева попали и отдельные образцы песен, заговоров, детского фольклора, есть в ней и загадки. Эротическая тема проникала во все жанры русского фольклора. Везде ее звучание определялось эстетической природой фольклорного жанра.


Оставим этот материал без комментариев: он слишком разнообразен и в то же время отрывочен, чтобы судить о нем на основе афанасьевской рукописи. Одно несомненно: и здесь непристойные темы, ситуации, выражения попадают в орбиту смешного и забавного. Допускаем, что не всякому эти фольклорные тексты, записанные в середине XIX столетия, покажутся смешными. Во многом они принадлежат истории, но во многом и живы: традиция не прерывается, и старые тексты остаются достоянием русского народного юмора.

Е. А. КОСТЮХИН

Сноски и литература

1Из истории русской фольклористики. Л.,1978. С.75.

2Подробно история изданий «Русских заветных сказок» прослежена в статье Л. В. Бессмертных.

3Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Вып. III. М.: Наука, 1965. С. 159. Титульный лист описан Буслаевым с незначительными погрешностями.

4Никифоров А. И. Эротика в великорусской народной сказке // Художественный фольклор. IV — V. М., 1929. С. 120 — 121.

5 Соколов Ю. М. Жизнь и научная деятельность Александра Николаевича Афанасьева // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева / Под ред. М. К. Азадовского, Н. П. Андреева, Ю. М. Соколова. Т. I. М.: Academia, 1936. С. LIV.

6Вопросы истории. 1967. № 1. С. 186.

7Шахнович М. Краткая история собирания и изучения русских пословиц и поговорок // Советский фольклор. Сборник статей и материалов. № 4 — 5. М.; Л.: АН СССР, 1936. С. 368.

8См. сноску 4 наст. изд.

9Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб., 1906. С. 187.

10См. работу Б. А. Успенского «Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии» в сб.: Анти-мир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература: [Сб. ст.] / Сост. Н. Богомолов. М.: Ладомир, 1996. С. 9 — 107 (Русская потаенная литература). Там же — специальная работа о «Русских заветных сказках» А. Н. Афанасьева. Б. А. Успенский связывает эти сказки с «антиповедением», представляющим сознательное нарушение общепринятых социальных норм (указ. соч., с. 143 — 164).

11См. сноску 4 наст. изд.

12См. сноску 4 наст. изд.

13См. известную работу В. Б. Шкловского «Искусство как прием» в кн.: Шкловский В. О теории прозы. М., 1983. С. 20 — 23. О роли загадки в сюжетостроении «заветных» сказок писал Б. А. Успенский (см. сноску 10 наст. изд.).

14Вступительная заметка В. И. Даля опубликована в 1936 году М. Шахновичем (см. сноску 7 наст. изд.). Зарубежное издание сборника: Carey С. Les Proverbes Erotiques Russes //Slavistic Printings and Reprintings. № 88. Indiana University. Hague: Paris, 1972.

15Семевский M. Великие Луки и Великолукский уезд. Историко-этнографические заметки. СПб., 1857. С. 190.

Печать